След грифона - Страница 201

201

– Александр Николаевич, нужно ли говорить, сколько раз за последние годы встречи с вами, кроме простой человеческой радости, приносили огромную пользу моей стране! Благодарю вас!

– Самое странное и поразительное в нашем случае – это то, что мы по-прежнему служим России! – ответил в свой черед Степанов. – И нужно сказать, что никто нас это делать особенно не просил. Тем более не принуждал.

– Человек не может отказаться от своего прошлого. Тем более не откажется от него, если ему не за что себя в этом прошлом упрекнуть, – подвел черту в разговоре Маннергейм.

– Позвольте откланяться. Вам есть о чем поговорить наедине, господа. Честь имею!

После ухода Маннергейма Степанов и Суровцев некоторое время сидели молча. Затянувшееся молчание нарушил Александр Николаевич:

– А я в отличие от барона себя упрекаю. И вы, Сережа, одна из самых горьких причин этих самоупреков. Так или иначе, но я по своему разумению управлял вашей судьбой. Теперь, надо сказать, я не уверен в том, что поступал правильно.

– Ну, это вы напрасно, ваше превосходительство, – улыбаясь, парировал Суровцев. – Если вы и влияли на мою судьбу, то были отнюдь не вершителем ее. Скорее вы были орудием Божьего промысла. И, что касаемо меня, простой народ в таких случаях как говорил, так и продолжает говорить при советской власти: «Грех – жаловаться».

Ощущение прилива сил после прошедшего дня рождения вновь накрыло Суровцева.

– Четыре года советской тюрьмы, Александр Николаевич, – вещь неописуемая! Сколько раз за это время возникала мысль наложить на себя руки, и сказать не могу. Точно сам черт под руку толкал! Издевались жутко. Постоянный мордобой – это сопутствующая обыденность. А вот допросы с пристрастием, скажу вам, это – ужас непередаваемый! Как меня выручала моя восприимчивость боли – и сказать не могу! Людей, подобных мне, оказывается, не так уж мало. От одного разговорчивого следователя слышал, что у них есть даже своеобразная классификация допрашиваемых. Есть «бойцы» – люди, склонные к оказанию сопротивления, как правило, из военных. Есть «ораторы» – те, кто орет и грозит высокими своими связями. Есть «собеседники» – это представители интеллигенции. Есть еще «беляки», бывшие белогвардейцы, – это моя категория. И «незабудки» – люди болезненные или со слабой волей. Я под эту категорию так же, неожиданно для них, подходил. Есть еще «доходяги» – это те, про которых в народе говорят «не жилец». Доходяги – материал отработанный. Понятно, что это условно, но удобно. «Бойцов», как правило, калечат, чтобы сломить физически. Любят раздевать догола перед допросом. «Ораторов» методично и изощренно бьют. Впрочем, бьют и пытают всех. Только по-разному. «Собеседников», пожалуй, меньше других. А «незабудок» пытать бессмысленно – могут умереть во время допроса. Меня, как «беляка», надо и можно, по их разумению, бить как «бойца». Затем, особо не допрашивая, расстрелять. Но, теряя сознание от боли, я становился «незабудкой». Вот они и маялись со мной. В тюрьме у меня впервые за всю жизнь возникло желание самому расстреливать. Доходило до того, что сатанел, кляня себя! «Нужно было вешать их и стрелять во время Гражданской войны всех без разбора!» – даже так думалось. Во время заключения я стал белогвардейцем больше, чем был им в Гражданскую войну. Потом я понял, что могу расправиться со многими из своих мучителей их методами. Даже более изощренно. Они и предположить не могли, что речь о золоте многим из них будет стоить жизни. Мало того, незадачливый следователь тащил с собой в иной мир и свое начальство. Это в конечном результате и вывело меня на верхние этажи чекистской иерархии. Кажется, только тут-то и поняли, кто я, собственно, такой. Желания расстреливать своих мучителей у меня, как это было раньше, теперь нет. Я своим врагам отомстил простым фактом своего существования. Тем, что, несмотря ни на что, выжил. Но облегчения это мне не принесло.

– Я прошу у вас прощения за все те беды, которые вольно и невольно я вам причинил, – с тяжелым вздохом произнес Степанов.

Голос генерала дрогнул. Справившись с собой, он продолжил:

– Сейчас все другое золото, спасенное нами от большевиков, а также банковские счета замыкаются на мне и Елене Николаевне. А я уже не молод. Много средств находится в обороте. И это золото новой России. Большевизм не вечен, но в отличие от наших эмигрантских кликуш я не предрекаю его скорую гибель. Фигура Сталина оказалась значительнее, чем думалось раньше. Поживи Ленин чуть больше, и советская власть развалилась бы сама собой. Сталин, к сожалению, оказался не менее циничным, но гораздо более прагматичным. Среди западных политиков есть даже такое мнение, что следует помогать Сталину из тех соображений, что он неминуемо доведет коммунистические идеи до абсурда. И чем больше помогать, тем быстрее наступит развязка. Так или иначе, но в отличие от меня вы имеете шансы увидеть это.

– Так или иначе, мы с вами не большевики-ленинцы, чтобы желать поражения своему Отечеству!

– Все так, но вы вольны поступить, как считаете возможным для себя. Остаться в Финляндии или вернуться... А сейчас слушайте. Запоминайте. В конце концов – принимайте решение.

* * *

Как это не раз бывало прежде, во время очередного поручения или приказа Суровцев весь превратился в слух. Помня о необычайной памяти своего бывшего подчиненного, Степанов точно берег эту память. Чтобы не перегружать Сергея Георгиевича ненужными деталями, он всегда готовился к отдаче таких приказов и поручений. Он выдавал их тезисами:

201